21.12.2017 в 22:25
Пишет Лисенок Лис:смотрите-ка, я даже успел xdURL записи
с днем рождения, van Miaow
Название: Идти нам до тёплой звезды
Фандом: Агенты АНКЛ
Размер: драббл, ~700 слов
Пейринг: Наполеон Соло/Илья Курякин
Категория: джен, слэш
Жанр: мистика|магический реализм
Рейтинг: PG
Предупреждения: ёбань и непонятная хуйня, никто ничего не объясняет; бетинг для слабаков и не дедлайнеров, да
Примечание: Есть такая страшилка для детей про чёрную руку. Так вот, это наоборот — страшилка для взрослых шпионов про белый-белый мир.
читать дальшеО чём песня, Илья не понимает.
Он даже слов не может разобрать несмотря на то, что язык вполне знаком — учил его долго и тяжело, не помог здесь ни безукоризненный английский, ни идеальный французский, ни даже фарси, — но ведь выучил же, и в обычной жизни мог на нем довольно-таки сносно объясняться.
В обычной жизни, да.
То, что происходит сейчас, меньше всего похоже на обычную жизнь.
Бубен пляшет перед ним: бьется под ударами крепкой ладони кожаный круг-солнце, тонко звенит металл, вздрагивают, подчиняясь общему ритму, пушистые беличьи хвосты.
Бубен пляшет перед ним. Бубен живёт.
Шамана Илья не видит. Вспоминает, смутно, тяжко, продираясь сквозь густую и плотную, сопротивляющуюся пелену собственного сознания, что шаман был — тонкий, худой, с морщинистой коричневой кожей, иссохшей, словно кора старого, умирающего уже дерева, отдавшего все соки, все силы. Шаман был, и были его острые, ясные, отдельной жизнью живущие на этом старом лице извечные, вневременные глаза, смотревшие на Илью и видевшие его насквозь.
Шаман был. Он заставил его сесть, он развёл костер, он напоил Илью ледяной, только-только из снега, водкой и обмазал губы кровью. Сказал: «Без этого не пройдешь», — а потом ударил в бубен в первый раз.
И исчез.
Бубен остался. А ещё остался голос — низкий, сам тоже как будто сухой, дергающийся, словно перетянутая струна. Теперь он звучит, взлетает и падает, вторит бубну, идёт за ним и ведёт Илью тоже, проникая словно бы в самую его суть, в самое сердце, заставляя увидеть.
Белая-белая земля бесконечная, бескрайняя, смешивается со слепым белым небом. Горизонт теряется, нет его, горизонта, и не было никогда, понимает Илья; горизонт — выдумка для тех, кому нельзя сюда, нельзя в место, где соединяются миры, которые на самом деле неразрывны, горизонт — граница, которая охраняет самое себя и мечтателей, стремящихся заглянуть за окоём. Охраняет чтобы не пропали.
Илья вот — пропал.
Он знает это, знает, что пропал, давно, в начале шестидесятых, в ласковой и напрочь, наотмашь чужой Италии, стоя на балконе рядом с таким же напрочь, наотмашь чужим и непонятно-ласковым Соло, которому никак, ни за что нельзя было верить. Илья и не верил тогда.
Все было гораздо хуже.
Белая-белая земля, бесконечная, бескрайняя, смешивается со слепым белым небом. Илья завис посередине, ни там, ни тут, он не принадлежит этому миру, не принадлежит смешивающемуся, сводящему с ума пространству, единственная путеводная нить в котором — намертво переплётшийся с голосом бубна голос шамана. Он повторяет и повторяет одну и ту же фразу, наверное, что-то значащую, наверное, для чего-то служащую, и Илья вдруг начинает видеть во все стороны сразу, он словно растворяется в белом холодном мареве, становится дымом, становится туманом и снегом, становится всем и ничем — а потом песня взмывает, цепляет, ведёт — и Илью тащит следом за ней.
«Смотри, — слышит он отовсюду и ниоткуда, этот голос — отдельный, третий, он не соединяется ни с шаманом, ни с бубном, он существует отдельно, накладывается поверх. — Смотри. Запоминай».
Отказаться нельзя, выбора нет, этот приказ — из тех, которых не ослушаться.
И он смотрит.
На мёртвый, пустой Рим, на разрушенный до основания собор Святого Петра, на красивую некогда площадь, сейчас неузнаваемую под толстым слоем белого пепла.
На мёртвую, пустую же Габи — женщины, которой он когда-то увлёкся, нет, есть только оболочка, бессмысленная, уставившаяся белыми глазами в белое невидимое нечто.
На мёртвый, пустой океан, в котором не осталось ни следа жизни, белая соль, белый лёд, и сама вода, кажется, тоже выцветает, перестаёт даже казаться синей — да и с чего бы ей, в этом мёртвом и белом мире.
«Покажи, — просит Илья без слов, потому что у него нет ни горла, ни языка, ни рта. — Я хочу видеть».
Соло живой. Непослушно-чёрный, одетый в чёрное, контрастирующий со всем, он стоит посреди белого ничего, раскинув руки. Смотрит. Зовёт.
Его — зовёт.
— Илья. Илья. Илья.
Вокруг чёрного Соло танцует белый ветер.
— Илья, — повторяет Соло упрямо. — Илья, Илья, Илья.
Ветер усиливается, воет, закручивается в высокую спираль. Скрывает Соло от него.
Илья бы зажмурился — да только у него нет глаз, нет век.
Илья бы попытался проснуться — да только это не сон.
Илья бы позвал на помощь — но белый ветер с голосом заодно, он повторяет его песню, танцует под его ритм. Белый ветер и есть голос. Или наоборот. Не имеет значения.
Еще одна просьба.
Еще один долг.
Плевать.
«Пусти, — просит Илья, изо всех сил желая оказаться там — с ветром, в ветре, внутри. С Соло. — Пусти меня к нему».
«Ты сам, — отвечают ему ветер, голос, шаман или сами старые миры, — сам попросил. Помни».
На белом небе загораются яркие белые звёзды. Одна за одной, рядом с Ильёй, потом всё дальше, дальше, дальше.
Или ближе. К ветру, к Соло. Загораются постепенно, медленно. Приглашают. Указывают путь.
— Спасибо, — говорит Илья хрипло, говорит вслух — и замирает от звука собственного голоса, от чувства вернувшегося тела. Смотрит на свои руки, на чёрные рукава куртки, на чёрное оплетье браслета, плотно обхватывающее запястье. Улыбается.
И делает первый шаг.